Неточные совпадения
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы
платим, они идут на
жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
А дороже
платить не из чего,
жалованьем живем.
— Положение среднее.
Жалованье маленькое, за битую посуду больше
заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья, русские господа
не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе пить, а тринкгельду [на чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я было ей назад: возьмите, мол, на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было меня
не выгнали.
Синегубов последовал приглашению, но, по временам, роптал, что предводитель
жалованья ему
не платит, а ежели и отдаст разом порядочный куш, то сейчас же его взаймы выпросит.
Половые и официанты
жалованья в трактирах и ресторанах
не получали, а еще сами
платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или 20 процентов с чаевых, вносимых в кассу.
В свою очередь, раздевальщики, тоже
не получавшие хозяйского
жалованья, должны были
платить «кусочникам» из своих чаевых разные оклады, в зависимости от обслуживаемых раздевальщиком диванов, углов, простенков, кабинок.
— Ух, надоела мне эта самая деревенская темнота! — повторял он. — Ведь я-то
не простой мужик, Галактион Михеич, а свою полировку имею… За битого двух небитых дают. Конешно, Михей Зотыч
жалованья мне
не заплатили, это точно, а я
не сержусь… Что же, ему, может, больше надо. А уж в городе-то я вот как буду стараться. У меня короткий разговор: раз, два — и готово. Ха-ха… Дела
не подгадим. Только вот с мертвяком ошибочка вышла.
— Так ты
не хочешь мне
жалованья платить, собачья жила, а?..
Не хочешь?
Во всяком случае, в 1890 г., когда я был на Сахалине, все чиновники, даже
не имеющие никакого отношения к тюремному ведомству (например, начальник почтово-телеграфной конторы), пользовались каторжными для своего домашнего обихода в самых широких размерах, причем
жалованья этой прислуге они
не платили, и кормилась она на счет казны.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой.
Платит им
жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами
не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
— Ничего
не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики — плуты… Вы
не то что позволяйте которому оброку
не доносить, пусть он
платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто
жалованья ему прибавляю, а коли
не станет заслуживать того, так отдеру.
Во время рождественских праздников приезжал к отцу один из мировых судей. Он говорил, что в городе веселятся, что квартирующий там батальон доставляет жителям различные удовольствия, что по зимам нанимается зал для собраний и бывают танцевальные вечера. Потом зашел разговор о каких-то пререканиях земства с исправником, о том, что земские недоимки совсем
не взыскиваются, что даже
жалованье членам управы и мировым судьям
платить не из чего.
Платить за эту квартиру Аггей Никитич предположил из своего кармана и вообще большую часть
жалованья издерживать на пани Вибель, а
не на домашний обиход, что ему в настоящее время удобно было сделать, ибо Миропа Дмитриевна накануне перед тем уехала в Малороссию, чтобы продать тамошнее именьице свое, а потом намеревалась проехать в Москву, чтобы и тут развязаться с своим домишком, который год от году все более разваливался и
не приносил ей почти никакого дохода.
— Откуп, конечно, готов бы был
платить, — отвечала с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но муж мой — я
не знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он говорит: «Царь назначил мне
жалованье, то я и должен только получать».
— Так и сделайте! — разрешила ему Катрин. — Пусть он жалуется губернатору… тот
не откажется от своих слов… Но, Василий Иваныч, я прежде всего хочу вам прибавить
жалованья… Что же вы с нас до сих пор получали?.. Какую-нибудь тысячу?.. Я желаю
платить вам то, что
платил вам мой отец!.. Сколько он вам
платил? Говорите!
Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников: место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы,
не уступало даже месту губернского почтмейстера, но вся эта благодать была
не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только
жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему
не доставляли натурой,
платя взамен того деньги.
Мне негде было взять денег —
жалованье мое
платили деду, я терялся,
не зная — как быть? А лавочник, в ответ на мою просьбу подождать с уплатою долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал...
Он,
не считая, знал, что, отдав все
жалованье, которое он мог взять вперед, и цену своей лошади, он все-таки
не мог
заплатить всего, что было за ним записано незнакомым адъютантом.
Я в 6 часов уходил в театр, а если
не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем
не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и
платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Так, никому
не было известно, сколько
жалованья получали его любимцы Початкин и Макеичев; получали они по три тысячи в год вместе с наградными,
не больше, он же делал вид, что
платит им по семи; наградные выдавались каждый год всем приказчикам, но тайно, так что получивший мало должен был из самолюбия говорить, что получил много; ни один мальчик
не знал, когда его произведут в приказчики; ни один служащий
не знал, доволен им хозяин или нет.
Есть ли сборы, нет ли, я на это
не смотрел, я всем
платил большое
жалованье аккуратно.
Негина. Да нет,
не разврат! Ах, какой ты! (
Плачет.) Ты ничего
не понимаешь… и
не хочешь меня понять. Ведь я актриса, а ведь, по-твоему, нужно быть мне героиней какой-то. Да разве всякая женщина может быть героиней? Я актриса… Если б я и вышла за тебя замуж, я бы скоро бросила тебя и ушла на сцену; хотя за маленькое
жалованье, да только б на сцене быть. Разве я могу без театра жить?
— Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы
не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых
жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд!
Кричит: «И вас кормлю да
жалованье плачу», а чужой работы
не считает.
В самом деле,
не Бог же знает, что съест человек, ежели и подождать две-три недели, а он между тем
жалованье рабочим за месяц
заплатит…
Подходило время к весне. В полку вместе с принятием его бароном Бюлером произошли значительные перемены. Вышел в отставку полковой казначей Иосиф Безрадецкий, удержавший из первого моего офицерского
жалованья деньги за юнкерскую обмундировку. Когда я ему объяснил, что
заплатил закройщику Лихоте сто рублей, т. е. чуть
не втрое против казенной стоимости сукна, Безрадецкий сказал, что всем юнкерам строится обмундировка в полковой швальне на их счет, а что, вероятно, я дал Лихоте сто рублей на чай.
— Казачка Максимку от меня взяли, — перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка — пальцы в пальцы), — экипаж отняли, месячину урезали,
жалованья выговоренного
не платили — кругом, как есть, окорнали — я все молчал, все терпел!
В обычае своем они были люди еще очень простые, и в день получения
жалованья и пачек в бумажных полосках приходили в гастрономию «валом», то есть почти во всем составе, со включением и «косоротого». Здесь пили и ели много, забирая все, что есть самого лучшего и самого дорогого; засиживались долго, сколько хотели, и
платили за все настоящим благородным манером, то есть
не торгуясь и даже
не считая, что действительно взято и что бессовестно присчитано.
Анна Акимовна знала, что на заводе ему нечего делать, но отказать ему
не могла:
не хватало мужества, да и привыкла к нему. Он называл себя ее юрисконсультом, а свое
жалованье, за которым он присылал аккуратно каждое первое число, — суровою прозой. Анне Акимовне было известно, что когда после смерти отца продавали ее лес на шпалы, то Лысевич нажил на этой продаже больше пятнадцати тысяч и поделился с Назарычем. Узнавши об этом обмане, Анна Акимовна горько
заплакала, но потом привыкла.
В той же тетради она смело предлагала себя доктору Шевыреву, но только в жены и только с тем условием, чтобы он оставил посещения «Вавилона» и шампанское, и доказывала, что это будет выгоднее: как жене он
не будет
платить ей
жалованья, а стол останется все равно тот же.
Бургмейер. Но так бы и сказать кому-нибудь из наших знакомых коммерсантов, что он человек пустой, и чтобы ничего важного ему
не доверяли, а что я секретно, будто бы это от них, стану ему
платить жалованье.
Это были выборные от всего села; поклонясь в ноги, несмотря на запрещение барина, один из них сказал, что «на мирской сходке положили и приказали им ехать к барину в Питер и сказать: что
не берешь-де ты с нас, вот уже десять лет, никакого оброку и живешь одним царским
жалованьем, что теперь в Питере дороговизна и жить тебе с семейством трудно; а потому
не угодно ли тебе положить на нас за прежние льготные годы хоть по тысяче рублей, а впредь будем мы
платить оброк, какой ты сам положишь; что мы, по твоей милости, слава богу, живем
не бедно, и от оброка
не разоримся».
Платит он ему поштучно, спрашивает в работе чистоты — и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся
жалованьем своим, как знаешь: хочешь, оброк высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас, если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в оброке удовлетворить да и в дом тоже выслать, потому что здесь все дело соседское, все на знати; а немец ничего этого во внимание
не берет…
— Эка, о чем заботится… А мне и невдомек! Нет, ангел мой, — вздохнул он, — писать мне
не к кому, завещать нечего… ведь я, что называется, «бедна, красна сирота, веселого живота»;
плакать, стало быть, некому будет… А есть кое-какие должишки пустячные, рублей на сорок; там в бумажнике записано… счет есть. Ну, так ежели что, продай вот вещи да книги, да
жалованья там есть еще за полмесяца, и буду я, значит, квит!
День был ясный, морозный… На душе было вольготно, хорошо, как у извозчика, которому по ошибке вместо двугривенного золотой дали. Хотелось и
плакать, и смеяться, и молиться… Я чувствовал себя на шестнадцатом небе: меня, человека, переделали в кассира! Радовался я
не потому, что хапать уже можно было. Я тогда еще
не был вором и искрошил бы того, кто сказал бы мне, что я со временем цапну… Радовался я другому: повышению по службе и ничтожной прибавке
жалованья — только всего.
— Один в горячке, другой спит, а третий странников провожает, — бормочет прохожий. — Хорошие сторожа, можно
жалованье платить! Не-ет, брат, воры завсегда проворней сторожов были! Стой, стой,
не шевелись…
— Это ничего
не значит… Вы
не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых… Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело,
платит ему
жалованье за занятия в конторе и даже
не дает процентов, которые присоединяет к капиталу… Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.
Гиршфельд, умевший различать людей, с год уж как пригрел его, поставил на приличную ногу, отвел ему комнату в своем доме и даже
платил жалованье, хотя
не давал ему почти никакого занятия, кроме редкой переписки бумаг.
Горничная эта была сирота, которая, чтобы кормиться, должна была поступить в услужение. Сначала она жила у купцов, где приказчик соблазнил ее и она родила. Ребенок ее умер, она поступила к чиновнику, где сын гимназист
не давал ей покоя, потом поступила помощницей горничной к Николаю Семенычу и считала себя счастливой, что ее
не преследовали более своей похотью господа и
платили исправно
жалованье. Она вошла доложить, что барыня зовут доктора и Николая Семеныча.